Публикации и видео

Детство в психологии – это со всех сторон исследованный феномен. Это и возрастная психология, которая дает нам подробнейшую, научно обоснованную информацию о любом возрасте человека. Это и психоанализ Фрейда, в котором работа с детством позволяет вывести на свет сознания те негативные переживания, которые часто являются причинами болезненных проявлений взрослых людей. Это и транзактный анализ, который предлагает рассматривать человека не только с позиции взрослого, родителя, но и с позиции ребенка. Существуют тома книг про детство, отслежено развитие младенца буквально по дням, а также есть множество разнообразных проективных способов работы с внутренним ребенком для решения тех или иных проблем жизни взрослого.

Моей же задачей была попытка понимания той системной ситуации, о которой можно сказать следующее: раз в жизни взрослого человека с очевидностью присутствует внутренняя жизнь детства, именно жизнь, а не позиция, или сгусток памяти, то каким же образом это может помочь исцелению человека, обретению им подлинно взрослых, ответственных оснований жизни, свободных от неврозов и проекций.

Обычно детство воспринимается нами как давно ушедшие в прошлое события, его сюжеты, персонажи и драмы выплывают на нас из тумана памяти крайне редко. И, как правило, это воспринимается человеком как милое или грустное воспоминание, однако ни один взрослый здравомыслящий человек не станет видеть в этом воспоминании сколь-нибудь значимые причины сегодняшних проблем.

Но напомним, что человек – не историческое пространство, его не развернешь хронологически, все события нашего прошлого находятся не позади нас, а внутри нас.

И этот тезис легко проиллюстрировать.

Недавно я была на научной конференции и разговорилась с одной чудесной дамой, профессором, которой около шестидесяти лет. Как только мы разговорились о психологии детства, глаза этой дамы засветились, она заулыбалась и трогательно сказала: «Да! Это страшно важная тема – у меня самой были очень холодные, вечно занятые наукой родители, которые меня практически не замечали. Я помню, что когда я оказывалась в метро и ехала по эскалатору, я каждый раз искала глазами на эскалаторе, что ехал мне навстречу, то самого лучшего папу, то самую лучшую маму. Правда, в тот день, когда я искала маму, почему-то попадались, в основном, самые лучшие папы, и наоборот. Только когда я вышла замуж, моему супругу удалось стать мне самым лучшим родителем, которого я ждала все свое детство, и только тогда я перестала смотреть по сторонам в поисках поддержки».

Вдумайтесь, этой даме не надо было напрягать память, чтобы вспомнить давно ушедшие в прошлое события, за одно мгновение 60-летний профессор, доктор наук превратилась в девочку 7-8 лет, даже ее лицо стало, как у ребенка, трогательным и незащищенным. И таких историй масса – в один миг взрослый человек вдруг проваливается в детские воспоминания, причем переживает их настолько эмоционально вовлеченно, будто между ним и этими воспоминаниями нет тех десятков лет, что реально отделяют его от своего детства.

Не могу не поделиться еще одним менее трогательным примером. Как-то мне пришлось работать с одним известным юмористом. У него были проблемы коммуникации. Он говорил о том, что близкие жалуются на то, что не могут построить с ним живого эмоционального контакта, что он всегда только отшучивается. Юморист сам признавал этот факт, однако не высказывал желания что-то изменить в этой сфере отношений. Он казался настолько «взрослым», суровым, серьезным и усталым человеком, он был настолько эмоционально закрыт, что мой вопрос - что вы помните из детства - повис не некоторое время в воздухе. Он замер, правда, сказал сначала следующее: «Я совершенно ничего не помню, я никогда не вспоминал своего детства, по-моему, у меня его просто не было!» Однако через пару минут он с удивлением посмотрел на меня и сказал: «Странно, вы знаете, я вдруг вспомнил!!! Моя бабушка применяла особую тактику в процессе моего воспитания. Для того, чтобы я ее слушался, она падала на пол, притворяясь мертвой, и так и лежала на полу, чуть дыша, пока я не переставал шалить. Мне было лет 5, когда я жил с ней. Сначала мне было невыносимо страшно, мне действительно казалось, что она умерла, я не знал, что делать, я подходил к ней, трогал за ее руку, но она не шевелилась. Когда я останавливался в ступоре, то через несколько минут она «оживала» и жизнь продолжалась, как ни в чем не бывало. Но однажды, после ее очередного «умирания», я забрался на нее верхом и стал теребить ее за нос, это очень развеселило меня, и я стал смеяться. Это помогло мне справиться с моим ужасом».

Я подумала о том, что выбор профессии юмориста, похоже, был уже сделан им в пять лет, ведь смех стал его помощником, спасителем, а в конечном счете – языком общения с миром.

Что происходит, когда детство оказывается потерянной, отторгнутой частью нашей личности, чем-то, что мы давным-давно переросли?

Можно сказать жестче – что происходит, когда мы предаем наше детство? Когда мы кусок за куском нашей изначальной целостности платим за удобство, карьеру, признание, комфорт, власть? Мы теряем нашу изначальную целостность, мы отчуждаемся от самих себя. Мы теряем способность принимать себя такими, какие мы есть во всей полноте своей сложной натуры. Ведь вместе с детством уходят, вытесняются в бессознательное не только страхи, травмы, одиночество, но и открытость, спонтанность, непосредственность, искренность.

Можно ли избежать этого раскола, расщепления? Строго говоря – практически нет. Однако это не значит, что этот процесс стоит воспринимать как здоровый, нормативный. Он неизбежен по двум причинам. С одной стороны, ребенок не может развиваться в полной мере вне социокультурного контекста, а любое попадание в систему в той или иной степени ограничивает естественную живость и спонтанность, включая механизмы опосредствования. Однако не здесь, на мой взгляд, лежит главная причина того травматического расщепления, о котором мы сегодня говорим, поскольку культура не только требует от ребенка некоторого соответствия, ограничивая его природность, но и является мощным толчком к личностному развитию через соприкосновение с богатством культурного наследия. Основной проблемой является инфантильность родителей, их собственная отчужденность от себя, конформизм, встроенность в стереотипные привычные паттерны воспитания. Запрет ребенку на выражение чувств, подмена одного чувства другим, манипуляция вместо воспитания, фальшь, необразованность – вот причины детских травм, опыта собственного расщепления. Родителей винить бессмысленно, поскольку они тоже пали жертвой своих семей, их родители так же были неосознанно встроены в системы своих семей, и так далее и тому подобное. В результате создается дурная бесконечность, невротичность, передающаяся по наследству, из рук в руки. В этом плане задачей человека является попытка остановить на себе эти деструктивные способы отношения с собой и со своими детьми, формирование здоровой атмосферы.

Не надо обольщаться и думать, что в здоровой семье все ее члены должны быть крайне благостными и позитивными. Речь идет об осознанном подходе к ценностям жизни, способности отделять важное от второстепенного. Способность быть честным в отношении с собой. Это порождает совершенно иное отношение между взрослыми и маленькими – тогда возможен диалог, взрослые способны извиняться перед своими детьми и делать это искренне, дети обретают право на ошибку и силы ее преодолеть, вырабатывается здоровый открытый язык отношений с самим собой и с миром вокруг. А это и есть здоровье.

Возвращаясь к проблеме отчуждения от себя, надо подчеркнуть, что не все психотерапевтические направления ориентированы на эту проблему – это не проблема поведения, это не проблема сознания и это не проблема влечения. Именно поэтому те сферы психологии и психотерапии, которые направлены на работу с влечением (то есть обнаружение бессознательных содержаний и интеграцию их в сознание, понятно, что мы говорим о психоанализе), на работу с сознанием (те разнообразные и часто очень эффективные когнитивные техники) и на работу с поведением (многообразие форм бихевиоральной психологии), не могут в полной мере подвести человека к обретению им самого себя во всей полноте его личности.

Как я уже говорила, проблема преодоления, самоотчуждения – это проблема целостности, то есть обретение самого себя и принятие самого себя таким, каков я есть.

Оставим пока нюансы и сложности психологических механизмов, которые лежат в основе этих процессов. А обратимся к реальным историям, на примере которых можно будет проиллюстрировать, каким практическим образом детство «работает» в жизни взрослого человека.

Я работала с одним мужчиной примерно 40 лет. Назовем его Николай. Он обратился с тяжелыми формами навязчивостей. Он по два часа не мог выйти на улицу, снимая и надевая пальто, и так далее. Он жил в одной квартире с женой, директором детского сада, с которой уже несколько лет был в разводе. Их общий сын не раз говорил отцу, что если бы он был на его месте, то давно бы ушел от такой жесткой и деспотичной женщины, как его мать. Со своей матерью Николай был в трепетных отношениях, они созванивались по несколько раз в день, он просил у нее совета по любому поводу и считал ее очень заботливой и хорошей матерью.

Когда же мы стали работать с его детством, выяснилось, что в семь лет, когда он начал ходить в школу, его мама, тогда одинокая женщина, находившаяся в поисках мужа, отправила сына в интернат, где он провел три страшных года. Он убегал оттуда более ста раз, первые несколько побегов приводили его домой, но мама немедленно водворяла его обратно, несмотря на его рыдания и мольбы, объясняя свое решением тем, что он должен быть под присмотром, а она много работает. Остальные десятки раз он убегал куда-нибудь, он ездил в электричках, забираясь в незнакомые деревни, где «добрые» взрослые люди водворяли его назад… Потом наконец отыскался какой-то дальний родственник, к которому этот бедный парень убегал до тех пор, пока его просто не выдворили из интерната. Когда ему было около 15 лет, мама решила пристроить его в колонию для несовершеннолетних, поскольку он периодически прогуливал школу, правда, подобные нарушения не «тянули» на тюрьму. Не дожидаясь, пока ему исполнится 18 лет, мама решила обманным путем отправить парня в армию. Ему было 16 с половиной, когда он, уже на перроне вокзала, понял, что его вместе с другими парнями повезут к месту службы, и сбежал, после чего он благополучно был освидетельствован в психиатрической больнице, куда его, как вы догадываетесь, сопроводила его родная мать, ему был поставлен диагноз «психопатия». Правда, в последующие годы этот диагноз не мешал ему работать вполне успешно, жить в браке с директором детского сада, родить и воспитать сына, с которым у него были очень теплые и дружественные отношения. Правда, напомню, у него начались навязчивости, и это стало поводом для обращения к психологу.

Когда мы стали вспоминать его детство, я спросила: что бы он сделал с этим бедным парнем, которому приходилось столько раз удирать из интерната, если бы он был его отцом? Он ответил, что забрал бы его к себе. Я сказала – может быть, это стоит сделать?

Через две недели раздался звонок, это звонил Николай. Звенящим голосом он сказал мне, что произошло что-то очень важное. Оказалось, что он по работе оказался в месте неподалеку от его интерната. Он подъехал к зданию. «Я представил себе этого парня, - сказал он, - и сказал ему: Коля! Собирайся, мы уезжаем отсюда навсегда! Я видел, как он, переполненный счастьем, носился по интернату, прощаясь со всеми, кто был там. Я не торопил его, я ждал, пока он сделает всё, что ему необходимо. Когда он сел рядом со мной в машину, я сказал ему: «Ты никогда не вернешься сюда больше! Я обещаю тебе! Мы уезжаем отсюда навсегда, и я больше не позволю произойти с тобой ничему плохому!».

Через короткое время мы могли констатировать, что его отношения с матерью и женой стали для него более безопасными, он сам смог выстроить более здоровый алгоритм этих отношений. Уровень его навязчивостей резко уменьшился, его тревожность практически ушла – точнее, он научился быстро и эффективно справляться с тревожными состояниями, которые раньше не давали ему покоя. Главное – его отношения с самим собой стали иными, он стал лучше относиться к себе, научился принимать себя таким, каков он есть, со всеми своими особенностями, и это, в свою очередь, позволило качественно улучшить его отношения с другими людьми, ушли страх, тревога, подозрение, обидчивость.

Стоит чуть остановиться на одном очень важном аспекте – в начале работы Николай испытывал ужас и ступор, когда мы подходили близко к его воспоминаниям о детстве. Он очень боялся вспоминать жизнь в интернате и очень боялся потерять любовь своей матери. В конце работы он увидел сон: он находится в воде, в небольшом озере, он знает, что сейчас прогремит взрыв и волны от этого взрыва утопят его. Он пытается добраться как можно быстрее до берега, но вода мутная и густая. И вот взрыв происходит, он не слышит его, но знает, что это произошло. На его голову, торчащую из воды, с неба летят хрустальные капельки, которые образовались после взрыва. С ним при этом не происходит ничего плохого. После взрыва он видит, что из этой лагуны выходит канал, он подплывает к шлагбауму, у которого он видит друга детства (это реальный его друг, которого он вспомнил только благодаря этому сну, на которого всегда можно было положиться), и тот открывает ему шлагбаум. Николай выплывает в красивую речку с очень чистой водой, которая течет вдоль города, где стоят красивые дома и ходят счастливые люди.

Не знаю, надо ли пояснять, что хотело сказать Николаю его бессознательное. Очевидно одно: страх (тот самый взрыв, который утопит), который он запомнил в детстве, который был для него непереносимым, который был связан с желанием любви матери (той самой лагуны) и который не давал ему встретиться с детскими травмами, ушел, в результате Николай смог отсоединиться от этих травмирующих переживаний и двинуться к собственной жизни, собственной целостности.

Другой яркий пример: когда мужчина, назовем его Михаил, вошел в мой кабинет, я крайне удивилась – неужели такие тоже ходят к психологу? Передо мной стоял тренер из фитнес-зала, его шея плавно перетекала в голову, горы мышц выглядели устрашающе. Оказалось, что у него тяжелейшие панические атаки и главное место, где они начинаются, – это метро. Мы выяснили, что, когда он был маленьким, над ним чудовищно издевался его отец, алкоголик, врач службы «скорой помощи». Он кидал в маленького мальчика стулья, приставлял ножницы к горлу, когда задача по математике была решена неправильно, и так далее. Реальные издевательства закончились, когда парень пошел на борьбу, в фитнес, и в свои 18 лет, при очередной ссоре между отцом и матерью, он просто ударил отца в ответ. С тех пор отец угомонился, однако у Михаила стали возникать панические атаки. Когда он описывал то, что он чувствует стоя в метро, выяснилось, что главный пик страха был связан с выездом поезда из туннеля. Представьте себе – на вас мчится что-то огромное, громыхающее, угрожающее, что-то, что нельзя остановить. На вопрос, на что это похоже, Михаил ответил: «Это похоже на отца. Именно это я чувствовал в детстве». Я сказала: «Когда будете стоять на перроне, представьте радом с собой мальчика, которым вы были тогда, возьмите его за руку и скажите: это не папа, это просто поезд, я с тобой, тебе больше ничто не угрожает!»

Через две недели, а у Михаила было задание ездить в метро вместе со «своим мальчиком», он пришел и рассказал, что к концу второй недели страх практически ушел. Точнее, полностью ушли панические атаки, правда у него иногда сосет под ложечкой, но он крепче сжимает руку своего ребенка и чувствует себя более сильным и уверенным – и это помогает.

Теперь попробуем на этих примерах понять, что происходило здесь с психологической точки зрения.

В обоих случаях - изначальная наивная целостность ребенка столкнулась с реальностью жизни взрослых людей. В случае с Николаем матери надо было устраивать свое личное счастье, и ей было не до ребенка. Оттого он воспринимался как обуза, помеха. Детское сознание отразилось в этом взрослом взгляде и интериоризировало именно такое отношение к себе: я – плохой, потому и нелюбим. Вспомним, что первые страхи ребенка – это громкий звук и страх потери опоры, а следующий – это страх покинутости, одиночества, разлуки! Наш герой испытал этот страх в полной мере, но трактовал его именно через собственное несовершенство, несоответствие ожиданиям. Что уж говорить о бедном Михаиле – он жил буквально в опыте ненависти к нему; ребенку не объяснишь, что его отец болен, поскольку такое поведение не спишешь на личные проблемы, это уже явная патология. Однако и здесь ребенок трактовал происходящее через самого себя: я – плохой, потому папа так ведет себя со мной.

Так начинается внутренний раскол, отчуждение от самого себя. Не буду подробно объяснять, чем чревато такое самоотношение, поскольку любой психолог знает эти печальные, иногда ужасные последствия. Зафиксирую лишь тот факт, что в этой точке начинается потеря себя, тот самый разрыв: в сознании остается только то, что приемлемо или отвечает ожиданиям взрослых, а все болезненные переживания вытесняются из сознания. Уходит полнота, из которой потом должна вырасти взрослая здоровая личность. Остается отражение: взрослый выступает зеркалом, в котором отражается то, что впоследствии ребенок отождествит с самим собой.

Можно проиллюстрировать, насколько качество взгляда взрослого определяет потом самоотношение человека к себе. Многие взрослые люди говорят о своем внутреннем ребенке иногда ужасные вещи: «Я ненавижу его! Я хочу, чтобы он умер! Он мне мешает, лучше бы его просто не было!» И это человек говорит о себе самом, о самой хрупкой, изначальной, беззащитной части себя, в которой содержится внутренняя матрица целостности!

Что же происходит, когда все же целостность распадается и расщепление берет верх?

Всё то, что вытеснено, – а именно неудовлетворенные потребности в любви и принятии, детские страхи, травмы (то, что было направлено непосредственно на самого ребенка или просто сопровождало его существование, но им самим в силу его детской эгоцентричности воспринималось как следствие его несовершенства) – всё это вытесняется в бессознательное, поскольку для ребенка эти переживания практически непереносимы. Всё это блокируется в бессознательном вместе с болью и незавершенностью и, по законам психики, начинает жить своей жизнью, энергия которой не утихает, а наоборот, усиливается, пытаясь пробиться в сознание различными симптомами, психосоматическими расстройствами, тревогами, неудовлетворенностью или тоской.

Чем больше осуществлялся в детстве процесс вытеснения, тем более деструктивным может стать этот вытесненный малыш, это могут быть эгоцентрические, гневные, капризные, разнузданные формы поведения, за которыми практически невозможно разглядеть взрослую личность. Этот бессознательный ребенок может раздуться до таких размеров, что в значительной степени будет определять жизнь и поведение взрослого, не подозревающего, что главные мотивы и решения на самом деле продиктованы отнюдь не взрослыми потребностями.

Что же происходит в процессе терапии? Факт встречи с внутренним ребенком, с этой ранимой уязвимой частью психики, которая является физиономией тех болезненных, порой мучительных вытесненных содержаний, позволяет одновременно удерживаться в рамках взрослой позиции. Это опосредствование создает определенный уровень безопасности при встрече с болью детства. Оно делает переносимым тот уровень боли, который запомнился как непереносимый и который ребенок не мог пережить. Это опосредствование позволяет удерживать и взрослую часть психики как некоего гаранта устойчивости и безопасности, при этом осуществляется возможность завершения до тех пор незавершенных травм внутри самого человека. Наш внутренний взрослый может стать нашему внутреннему ребенку родителем – надежным, верным, любящим, понимающим. И вследствие этих метаморфоз незавершенный гигантский малыш «сдувается», успокаивается и занимает соответствующее его место, переставая определять взрослую жизнь и влиять на нее, за исключением опыта спонтанности, живости, творчества, радости, то есть сугубо детских счастливых особенностей и свойств.

Когда детство не осознано и не переработано, оно стоит на пути между человеком и его взрослым ответственным бытием. Непрожитое, не интегрированное в сознание детство – это преграда. Но именно ее преодоление позволяет сделать оптику нашей психики более прозрачной. И тогда человек начинает видеть не только свои невротические отражения, а способен видеть реальность мира, себя и людей вокруг такими, какие они есть.

И тогда мы можем вспомнить франкловское «ДА» жизни, ведь возникает ТОТ, кто это «ДА» говорит. Иными словами, работа с детством – это способность сказать сначала «ДА» самому себе. А это, как вы помните по Альфриду Лэнгле, одна из четырех базовых экзистенциальных мотиваций человека, без которых сказать «ДА» жизни фактически некому.

Только интегрировав свое детство в полноте его переживаний, с его радостью и болью, мы обретаем тот уровень целостности, который позволит выдерживать уровень напряжения настоящей зрелой жизни личности. Человек начинает быть способным удерживать полноту бытия, его антиномичность, он может быть открытым и радости и страданию и уже не прятаться и не сбегать от этого.

Антиномия снимается только в Духе – как говорил Павел Флоренский. То есть мы подходим к тому, что человек в первую очередь существо духовное, а не только природное с его влечениями, поведением и интеллектом. И потому человеку, стремящемуся к духовным высотам, необходимо интегрировать детство, обрести эту стартовую целостность, чтобы его духовные поиски были не мнимыми, не стали инструментом для обеспечения невротических потребностей, а в полной мере вели его к духовному возрастанию, а в конечном счете – к спасению его души!